воскресенье, 15 декабря 2013
Летом 1971 года психолог Филипп Зимбардо провел в Стэнфорде «тюремный эксперимент»: набрал по объявлению 24 молодых мужчин и назначил половину из них заключенными, а половину — охранниками в импровизированной тюрьме, утроенной прямо в университетском кампусе. Эксперимент пришлось закрыть на седьмой день, потому что его участники в самом деле стали относиться друг к другу, как в тюрьме. Через 35 лет Зимбардо подробно описал ход эксперимента.
Филип Зимбардо. «Эффект Люцифера»
Даже худший охранник не так уж плох
Керт Бэнкс говорит мне, что из всех охранников он меньше всего уважает Бардена, потому что он мелкий подхалим, поддакивает Хеллману, прячется в тени «босса». Я отношусь к нему так же, хотя с точки зрения заключенных многие охранники гораздо сильнее угрожают их здравомыслию и выживанию. Один из моих сотрудников слышал, как Барден хвастался, будто накануне вечером соблазнил жену своего друга. С двумя друзьями он каждую неделю играет в бридж. Этой женщине двадцать восемь лет и у нее двое детей. Она всегда ему нравилась, но до сих пор он не мог набраться храбрости и приударить за ней. Возможно, новое чувство власти придало ему уверенности, и он обманул старого друга, наставив ему рога. Если он сказал правду, это еще одна причина не испытывать к нему симпатии. Но затем, в его досье мы нашли информацию о том, что его мать бежала из нацистской Германии. Это добавляет хоть что-то положительное к нашей оценке этого непростого парня.
Отчет смены Бардена содержит удивительно точное описание поведения сотрудников исправительных заведений:
У нас — кризис власти, это бунтарское поведение [голодовка заключенного №416] способно подорвать абсолютную власть, которую мы установили. Я узнал, какие странности и страхи есть у других номеров [интересно, что он называет заключенных «номерами»; явная деиндивидуализация]; находясь в тюремном корпусе, я пытаюсь использовать полученную информацию таким образом, чтобы заставить их подчиняться.
Он отмечает также, что охранникам не хватало поддержки от наших сотрудников: «На самом деле проблемы начались за ужином — мы ждем, что руководство тюрьмы объяснит, что нам делать с этим бунтом, ведь нас беспокоит, что он не ест... но руководство не подает признаков жизни, и это странно». (Мы искренне признаем себя виновными в том, что не обеспечили надзора и обучения).
Мое негативное отношение к охраннику Бардену смягчается, когда я узнаю, что он делает дальше. «Я не мог вынести мысли, что [№416] до сих пор сидит в карцере, — говорит он. — Мне кажется, это опасно [так как по правилам заключенный не может проводить в карцере больше часа]. Я спорю с Дейвом и потом молча отвожу нового заключенного №416 назад в его камеру». Правда, он добавляет: «Но издевательским тоном приказываю ему взять сосиски в кровать».
Подтверждением тому, что Барден не так уж плох, служит комментарий Джерри-5486, единственного заключенного, который был готов отказаться от одеяла ради Клея-416: «Меня разозлили крики и разглагольствования Джона Уэйна. В мою камеру вошел [Барден], который знал, что я сочувствую Клею, и сказал, что №416 не будет сидеть там всю ночь. „Мы выведем его, как только все уснут“, — прошептал он, а потом опять надел маску „крутого парня“. Как будто в этом центре циклона ему нужно было хотя бы иногда быть честным».
Джерри-5486 не только был на стороне №416. Он понял, что встреча с Клеем оказалась самой важной частью приобретенного жизненного опыта: «Я увидел парня, который знал, чего хотел, и ради этого был готов выдержать любые страдания. Он был единственным, кто не сдался, не подлизывался, не сломался».
В отчете ночной смены Барден отмечает: «Между оставшимися заключенными уже нет никакой солидарности, только №5486 все время требует одинаковых привилегий для всех». (Я согласен; это одна из причин, по которым я уважаю Джерри-5486 больше всех остальных заключенных).
Этот интенсивный, длительный эксперимент расширяет мои представления о том, как сложна человеческая природа, ведь именно в тот момент, когда ты думаешь, что понял кого-то, оказывается, что ты лишь поверхностно знаком с его внутренним миром, причем это знакомство опирается на незначительное количество личных или опосредованных контактов. Я начинаю уважать Клея-416 за силу воли перед лицом сильнейшего давления, но обнаруживаю, что он — не Будда. Вот что он говорит в своем заключительном интервью о тех страданиях, которые его голодовка доставила другим заключенным: «Если я пытаюсь выйти на свободу, и охранники создают ситуацию, при которой другим делается хуже, потому что я пытаюсь выйти на свободу, меня это не волнует».
Его друг Джерри-5486 прекрасно описывает сложные игры ума, в которые он играл в этой тюрьме — и проиграл.
Все чаще и чаще во время эксперимента я начинал оправдывать свои действия: я говорил: «Это всего лишь игра, я это знаю и могу выдержать все это без особых проблем, и меня все это не волнует, так что я выдержу до конца». Меня это устраивало. Мне все нравилось, я считал, сколько денег заработаю, и планировал побег. Мне казалось, что я мыслю достаточно ясно, и охранники не могли вывести меня из себя, потому что я был отрешен от всего этого и просто наблюдал. Но теперь я понимаю, что хотя считал, что сохраняю здравый смысл, мое поведение в тюрьме выходило из-под моего контроля чаще, чем я думал. Я старался быть открытым, дружелюбным и отзывчивым с другими заключенными, но при этом оставался закрытым и думал только о себе. Я вел себя скорее рационально, и не испытывал сочувствия к другим. Такая отчужденность помогала мне справляться с ситуацией, но теперь я понимаю, что мои действия часто причиняли другим боль. Вместо того, чтобы искренне отзываться на их потребности, я предпочитал думать, что они так же отчуждены и бесчувственны, как я сам. Так я рационализировал свое собственное эгоистичное поведение.
Лучший пример этого — эпизод, когда Клей [№416] сидел в кладовке со своими сосисками... Мы с Клеем были друзьями, он знал, что во время его голодовки я был на его стороне: я поддержал его за ужином, когда другие заключенные пытались заставить его есть. Но когда его увели в одиночку, и нам приказали стучать в дверь и кричать, я сделал это, как и все остальные. Я легко оправдал свои действия: «Это всего лишь игра. Клей знает, что я на его стороне. Мои действия ничего не изменят, я просто развлекаю охранников». Позже я понял, как тяжело Клей воспринял эти крики и стук в дверь. Я издевался над парнем, который мне больше всех нравился. И оправдывал это, говоря себе: «Я это делаю, но мои действия не затрагивают мой разум». Хотя на самом деле важен был разум другого человека. О чем он думал? Как повлияли на него мои действия? Я не осознавал последствий своих действий, я бессознательно возложил ответственность за них на охранников. Я отделил свой разум от своих действий. Возможно, я мог бы сделать почти все — кроме причинения физического вреда другому заключенному, — если бы мог переложить ответственность за это на охранников.
Сейчас я думаю, что, наверное, невозможно отделить разум от действий, как я пытался делать это во время эксперимента. Я гордился тем, что мой разум остается недосягаемым, — я не испытывал эмоций, я не позволял им управлять моим умом. Но, оглядываясь на свои поступки, я вижу, что охранники все-таки добились мощного, но незаметного контроля над моим разумом.
«То, что ты делаешь с этими мальчишками, это ужасно!»
Последний поход в туалет в четверг начался в 22.00. Кристина, молчаливо присутствовавшая на заседании комиссии по условно-досрочному освобождению и дисциплинарного совета, работала в библиотеке. Потом она спустилась в тюрьму и зашла за мной. Мы собирались отправиться в городской торговый центр, расположенный рядом с кампусом, и поужинать в ресторане Stickney’s. Я сидел в своем кабинете суперинтенданта и составлял график интервью на следующий день. Я видел, как она болтает с одним из охранников; когда разговор закончился, я позвал ее в свой кабинет, и она села рядом с моим столом. Позже она описала свой необычный разговор с охранником:
В августе 1971 года я только что защитила диссертацию в Стэнфордском университете, где работала вместе с Крейгом Хейни, и готовилась приступить к новой работе в качестве доцента факультета психологии в Университете Беркли в Калифорнии. Нужно заметить, что незадолго перед этим у меня возникли романтические отношения с Филом Зимбардо и мы уже собирались пожениться. От Фила и его коллег я слышала о тюремном эксперименте, но не принимала участия ни в его предварительной подготовке, ни в начале самого эксперимента. Обычно я проявляю больше интереса к полевым исследованиям и, наверное, я охотно приняла бы участие в эксперименте, если бы не мой переезд, и заботы, связанные с подготовкой к моей первой преподавательской работе. Но когда Фил попросил меня, в качестве личной услуги, помочь провести интервью с участниками исследования, я согласилась...
Я спустилась вниз в тюремный подвал... Потом я прошла в другой конец коридора, откуда во двор входили охранники; там была комната, где охранники отдыхали и расслаблялись в свободное время или переодевались в начале или в конце смены. В этой комнате я разговорилась с одним из охранников, который ждал начала своей смены. Он был очень любезен, вежлив и дружелюбен, и любой посчитал бы его приятным парнем.
Позже один из участников исследования предложил мне посмотреть, что происходит во дворе, потому что пришла новая ночная смена охранников. Среди них был печально известный Джон Уэйн. Так прозвали самого грубого и жестокого охранника; я слышала несколько историй, подтверждающих эту репутацию. Конечно, я хотела посмотреть, какой он, что он делает, и чем же он так прославился. Когда я пришла в комнату наблюдения, то была абсолютно ошеломлена. Оказалось, что Джон Уэйн и был тем «приятным парнем», с которым я только что разговаривала. Но сейчас он превратился в другого человека. Он не только двигался по-другому, но и говорил иначе — с южным акцентом... он орал и сыпал проклятиями, заставляя заключенных делать «перекличку». Он изо всех сил старался быть грубым и агрессивным. Это было удивительное превращение. Он ничем не напоминал человека, с которым я только что говорила, и это превращение, которое произошло всего за несколько минут, как только он перешел из внешнего мира в этот тюремный двор, меня напугало. В военной форме, с дубинкой в руке, в темных зеркальных очках, скрывающих глаза... этот парень был настоящим, стопроцентным тюремным охранником«.
Именно в этот момент мимо открытой двери моего кабинета прошествовал отряд скованных цепью заключенных, которых последний раз в день вели в туалет. Как обычно, цепь на лодыжке одного была прикована к цепи другого; на головах были большие бумажные мешки, рука каждого заключенного лежала на плече впереди идущего. Процессию возглавлял самый высокий охранник, Джефф Лендри.
— Крис, смотри! — воскликнул я.
Кристина посмотрела и сразу же отвела глаза.
— Ты видишь? Что скажешь?
— Я уже все увидела, — она снова отвела взгляд.
Я был потрясен ее кажущимся безразличием.
— Что ты хочешь сказать? Ты что, не понимаешь? Это же лаборатория человеческого поведения, мы видим то, чего никто раньше не видел в подобной ситуации. Что с тобой? — Керт и Джаффе встали на мою сторону и тоже на нее набросились.
Ответить она не могла, потому что испытывала настоящий эмоциональный шок. По ее щекам бежали слезы. «Я ухожу. Я не поеду ужинать. Я еду домой».
Я побежал за ней, и мы начали спорить на крыльце Джордан-холла, пристанища факультета психологии. Я спросил, как же она может быть хорошим исследователем, если процедура эксперимента вызывает у нее такие бурные эмоции. Я сказал, что десятки людей спускались в эту тюрьму, и никто не реагировал так, как она. Она была в ярости. Даже если весь мир считает, что в моих действиях нет ничего плохого, ее это не волнует. Она считает, что я не прав. Эти мальчишки страдают. Как научный руководитель, я несу личную ответственность за их страдания. Это не заключенные, не испытуемые, а мальчишки, молодые люди, которых дегуманизируют и оскорбляют другие мальчишки, потерявшие моральные ориентиры.
Ее воспоминания об этом напряженном конфликте полны мудрости и сострадания, но в тот момент ее слова подействовали на меня как холодный душ. Они заставили меня проснуться от кошмарного сна, в котором я жил днем и ночью всю эту неделю.
Кристина вспоминает:
Около 23.00 заключенных повели в туалет перед сном. Туалет находился за пределами тюремного двора, и это стало проблемой для исследователей — они хотели, чтобы заключенные оставались в «тюрьме» 24 часа в сутки (как это происходит в реальной тюрьме). Они не хотели, чтобы заключенные встречались с посторонними людьми и посещали другие места. Это нарушило бы атмосферу, которую пытались создать исследователи. Поэтому перед тем, как отвести заключенных в туалет, им на головы надевали бумажные мешки, чтобы они ничего не видели, выстраивали в строй и приковывали друг к другу цепью. Потом их вели в холл, по коридору, через котельную и в туалет. Потом их точно так же вели назад. Поэтому заключенным казалось, что туалет находится далеко от двора, хотя на самом деле он был всего лишь в коридоре за углом.
Кристина продолжает вспоминать о конфликте в тот роковой вечер:
Когда в четверг вечером заключенных повели в туалет, Фил возбужденно попросил меня отвлечься от отчета, который я читала: «Скорее, иди сюда, смотри, что происходит!» Я увидела строй скованных цепью заключенных с мешками на головах; охранники выкрикивали приказы. Я тут же отвела глаза. Меня переполнило леденящее, ужасное чувство. «Видишь? Эй, посмотри, это же просто поразительно!» Я не могла заставить себя посмотреть туда снова и сказала: «Я уже все увидела!» В ответ Фил (а вместе с ним другие из его команды) выдали тираду о том, что со мной происходит что-то не то. Мы наблюдаем захватывающий пример человеческого поведения, а я, психолог, не могу даже на это посмотреть? Они не поняли моей реакции, они подумали, что мне просто неинтересно. Их нападки заставили меня почувствовать себя слабой и глупой — женщиной, которой не место в этом мужском мире. Впрочем, мне и без того стало дурно при виде этих бедных мальчишек, целиком и полностью дегуманизированных.
Она вспоминает нашу стычку и то, чем она закончилась:
Скоро мы вышли из помещения тюрьмы, и Фил спросил меня, что я думаю обо всем исследовании. Я уверена, он ожидал чего-то вроде интеллектуальной дискуссии об эксперименте и о той сцене, которую мы только что наблюдали. Вместо этого он получил нечто совсем иное: у меня произошла очень сильная эмоциональная вспышка (обычно я веду себя сдержанно). Я злилась и была напугана. Я начала плакать. Я сказала что-то вроде:
«То, что ты делаешь с этими мальчишками, это ужасно!»
Последовала горячая перепалка. Меня это очень напугало, потому что Фил, казалось, был совсем не тем человеком, которого я знала, — он любил студентов и искренне заботился о них, так что стал чем-то вроде легенды в университете. Он был не тем человеком, которого я полюбила, мягким и отзывчивым к другим людям и, конечно, ко мне тоже. Раньше мы никогда так сильно не ругались. Вместо того, чтобы испытывать близость и чувствовать друг друга, мы оказались на противоположных сторонах какой-то большой пропасти. Эти неожиданные перемены у Фила (и у меня тоже) и угроза нашим отношениям потрясли меня. Я не помню, сколько времени мы спорили, но для меня это было очень долго и очень травматично.
В конце концов Фил услышал меня, извинился за свое поведение и осознал, что происходит с ним и со всеми остальными участниками исследования: все они, незаметно для себя, интернализовали набор разрушительных тюремных ценностей, отделивших их от собственных гуманистических убеждений. Он честно признал свою ответственность за то, что создал эту ужасную тюрьму, и принял решение прервать эксперимент. Но так как было уже далеко за полночь, он решил закончить его на следующее утро, а затем связаться со всеми ранее освобожденными заключенными, собрать всех вместе, провести встречу-дебрифинг с охранниками, затем с заключенными, а потом со всеми вместе. Он испытал большое облегчение, и это решение сняло тяжелый груз с меня и с наших личных отношений.
Эй вы, верблюды, нагните верблюдиц!
Я вернулся в темницу, испытывая облегчение и даже радость от того, что решил прервать свою ужасную миссию. Я с радостью поделился этой новостью с Кертом Бэнксом, который несколько раз, днем и ночью, проверял видеозапись, хотя ему нужно было заботиться о детях. Он тоже обрадовался и сказал, что также собирался предложить мне закончить исследование раньше — после того, что ему пришлось наблюдать в мое отсутствие. Мы пожалели, что с нами нет Крейга, и мы не можем поделиться с ним радостной вестью об окончании этой кошмарной игры.
Невозмутимость Клея-416 и неудачные попытки вывести его из себя привели Хеллмана в ярость. В час ночи он устраивает следующую перекличку. Пятеро заключенных, печальные остатки населения тюрьмы (№416, №2093, №5486, №5704 и №7258), устало выстраиваются в ряд у стены, чтобы продекламировать свои номера, правила и песни. Даже если они делают это безупречно, кто-то из них получает разнообразные наказания. На них кричат, их оскорбляют и заставляют оскорблять друг друга. «Скажи ему, что он мудила», — кричит Хеллман, и заключенный поворачивается, чтобы сказать это другому. Затем наступает черед сексуальных унижений, начавшихся вчера вечером, и двор переполняется тестостероном.
Хеллман кричит: «Видите эту дырку в полу? Двадцать пять отжиманий, как будто трахаете эту дырку! Слышите!» Один за другим заключенные повинуются, а Барден толкает их вниз.
Посовещавшись, Джон Уэйн и его верный приспешник Барден придумывают новую сексуальную игру. «Ладно, теперь минуточку внимания. Вы трое будете верблюдицами. Идите сюда и наклонитесь, поставьте руки на пол». (Заключенные подчиняются. Видны их голые ягодицы, потому что под робами на них нет нижнего белья.) С очевидным наслаждением Хеллман продолжает: «А вы двое будете верблюдами. Встаньте за верблюдицами».
Барден хихикает, ему нравится эта двусмысленность. Тела заключенных не касаются друг друга, но беспомощные заключенные изображают акт гомосексуализма, двигаясь взад-вперед. Потом их распускают по камерам, а охранники скрываются в своей комнате. Сегодня они честно заработали свои деньги. Кошмар, приснившийся мне прошлой ночью, становится реальностью. Я рад, что теперь держу все под контролем: завтра все закончится.
Трудно себе представить, что подобные сексуальные унижения происходят всего на пятый день, ведь все знают, что это — только моделируемый тюремный эксперимент. Более того, с самого начала все участники знают, что «другие» — такие же студенты, как и они сами. Учитывая, что роли среди них были распределены случайным образом, между двумя категориями участников не было никаких различий. В начале эксперимента все они казались обычными хорошими ребятами. Те, кто стали охранниками, прекрасно знали, что если бы монета выпала другой стороной, им пришлось бы надеть робы заключенных и слушаться тех, кого они сейчас унижают. Они знают, что заключенные не совершали никаких преступлений и на самом деле ничем не заслужили статуса заключенных. Тем не менее одни охранники превратились в исчадия ада, а другие стали пассивными соучастниками дьявола, просто бездействуя. Нормальные, здоровые молодые люди, случайно оказавшиеся в роли заключенных, либо пережили нервный срыв, либо, оставшись в тюрьме, превратились в бессловесных послушных зомби.
Эта ситуация стремительно и неумолимо подчинила себе почти всех пассажиров этого исследовательского судна, изучающего человеческую природу. Лишь некоторые не поддались искушению ситуации и не подчинились бесчеловечной власти под личиной «эксперимента». И совершенно ясно, что к этому благородному меньшинству я сам не принадлежал.
@темы:
News,
Nothing,
Shit of the Internet,
The Evil League Of Evil,
Do you want some bread?